Хмурая летопись.
«Сиречь, нас богово предсказание жечь, брата на сечу стрелой в лоб пустили, к королевскому двору прошения не возымеют нам, неблагодарным, никакого воздействия. Азалии в саду в который год отцвели, селитра на пороховые бочки почти вся вышла. Старый выцветший чумной паяц, званием нам отцом являвшийся, сигналит о тревоге в паноптикуме, да что же паноптикум есть на белом свете, разъясните грешным нашим душам! …
Сестра в пансионе захворала, по ней уж панихиду в диком монотеизме служат, политеисты богам жертвы возносят, в пантеизме излечить пытаются.
И одно я, беглое чучело, на земле старопреданой в землю по пояс вкопано, не выкорчевать. И ясные, ясные сумерки на страну спускаются, будто происшествие какое произошло!
Прошептали тогда происшествие распростёртые к нам ветры рожденные, да узнало тогда происшествие, не узнало бы, стало б лучше всё. Не закончилась бы тогда летопись, во две строчки мной воцарённая:
Паразитарное существование свое прекратило государство архаическое, государь государства бывшего сострадания свои скверные пред народом не выполнил, потому-то побег белокаменный свой замыслил. В сей же миг замысел тот опрометчивый вдруг раскрыли и проклятию отдали. И в Парнас государь тот невежественный по паперти пламенеющей спустился, по громадным ступеням, высотой в рост слоновий. Слово в слово то проклятие передал, трудно вышептал, да и к счастию. Аполлодор, в Парнасе измученный, не разгневался и простил государя древнего, за что, убийцею век именованный, не управился, да и спрыгнул вниз, в лаву чёрную…»